Неточные совпадения
— Ей-богу, таких путаников, как у нас, нигде в
мире нет. Что это значит? Богородица, а? Ах, дьяволы… Однако — идем
дальше.
По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь
дальше стен, садов, огородов «имения» и, наконец, города. Этим замыкался весь
мир.
Духовная революция, которая должна происходить и происходит в
мире, глубже и идет
дальше, чем революции социальные.
Все
дальше и
дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого «
мира», из этой земли, из всего местного, мещанского, прикрепленного.
Тем не менее когда ступил на крыльцо дома госпожи Хохлаковой, вдруг почувствовал на спине своей озноб ужаса: в эту только секунду он сознал вполне и уже математически ясно, что тут ведь последняя уже надежда его, что
дальше уже ничего не остается в
мире, если тут оборвется, «разве зарезать и ограбить кого-нибудь из-за трех тысяч, а более ничего…».
Я даже слишком трезво-реалистически воспринимал окружающий
мир, но он был мне
далеким, неслиянным со мной.
И вот в этот тихий вечер мне вдруг почуялось, что где-то высоко, в ночном сумраке, над нашим двором, над городом и
дальше, над деревнями и над всем доступным воображению
миром нависла невидимо какая-то огромная ноша и глухо гремит, и вздрагивает, и поворачивается, грозя обрушиться… Кто-то сильный держит ее и управляет ею и хочет поставить на место. Удастся ли? Сдержит ли? Подымет ли, поставит?.. Или неведомое «щось буде» с громом обрушится на весь этот известный мне
мир?..
Я вдруг вспомнил
далекий день моего детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый в своем одушевлении, и развивал те же соображения о
мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я вспомнил также отца с его уверенностью и смехом…
Этот случай произвел у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на царя. То была какая-то
далекая отвлеченность в столице, а здесь событие в нашем собственном
мире. Очень много говорили и о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
Говорят о вещах
далеких и чуждых и современному Парижу, и всему современному
миру.
Такие
далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Петр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной дали, которою охватывал его внешний
мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.
Она испугалась оттого, что перед ее глазами будто раздвинулась темная стена, и в этот просвет блеснули
далекие перспективы обширного, кипучего и деятельного
мира.
Настоящий
мир с его горем и радостью уходил все
дальше и
дальше, превращаясь постепенно в грозный призрак.
Он встал и пошел
дальше, приглядываясь ко всему встречному с неустанным, обостренным и в то же время спокойным вниманием, точно он смотрел на созданный богом
мир в первый раз.
Человек видел свои желания и думы в
далеком, занавешенном темной, кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, — умом и сердцем, — приобщался к
миру, видя в нем друзей, которые давно уже единомышленно и твердо решили добиться на земле правды, освятили свое решение неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой, светлой и радостной.
Вот: если ваш
мир подобен
миру наших
далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света — какую-нибудь Атлантиду, и там — небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, — словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью.
И в самом деле, из этого города даже дороги
дальше никуда нет, как будто здесь конец
миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
Выражения сочувствия могут радовать (а впрочем, иногда и растравлять открытые раны напоминанием о бессилии), но они ни в каком случае не помогут тому интимному успокоению, благодаря которому, покончивши и с деятельностью, и с задачами дня, можешь сказать:"Ну, слава богу! я покончил свой день в
мире!"Такую помощь может оказать только «дружба», с ее предупредительным вниманием, с обильным запасом общих воспоминаний из
далекого и близкого прошлого; одним словом, с тем несложным арсеналом теплого участия, который не дает обильной духовной пищи, но несомненно действует ублажающим образом.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он
мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о,
дальше,
дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
Совершенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «А что, если этот очаровательный звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу, и
далекий,
далекий отсюда только что повеявший, ласковый и скромный запах резеды, и все простые радости
мира суть только видоизменения одной и той же божественной и бессмертной силы?»
Но вы еще
дальше шли: вы веровали, что римский католицизм уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный
мир.
В сущности, все три сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно так выразиться, были как бы не от
мира сего: Муза воздыхала о звуках, и не о тех, которые раздавались в ее игре и игре других, а о каких-то неведомых,
далеких и когда-то ею слышанных.
Дальше — больше."Удобрение"мало-помалу проникло и в
мир бюрократии. Сначала нас читали только канцелярские чиновники, потом стали читать столоначальники, а наконец, и начальники отделения. И тут мы получили лестные предложения от департамента Раздач и Дивидендов, которому мы позволяли себе делать от времени до времени довольно едкие реприманды; однако ж и на этот раз мы устояли и пребыли верными Кубышкину.
Уже Передонов был весь во власти диких представлений. Призраки заслонили от него
мир. Глаза его, безумные, тупые, блуждали, не останавливаясь на предметах, словно ему всегда хотелось заглянуть
дальше их, по ту сторону предметного
мира, и он искал каких-то просветов.
Мамаев. «Человеку Мамаева, за то, что привез ко мне своего барина обманом, пользуясь его слабостью к отдающимся внаймы квартирам — этому благодетелю моему три рубля. Чувствую, что мало». Тут
дальше разговор со мной, совсем не интересный. «Первый визит Крутицкому. Муза! Воспоем доблестного мужа и его прожекты. Нельзя довольно налюбоваться тобой, маститый старец! Поведай нам, поведай
миру, как ты ухитрился, дожив до шестидесятилетнего возраста, сохранить во всей неприкосновенности ум шестилетнего ребенка?»
Подите
дальше, припомните всевозможные приемы, церемонии и приседания, которыми кишит
мир, и вы убедитесь, что причина, вследствие которой они так упорно поддерживаются, не делаясь постылыми для самих участвующих в них, заключается именно в том, что в основе их непременно лежит хоть подобие какого-то представления о праве и долге.
Чудные голоса святочных песен, уцелевшие звуки глубокой древности, отголоски неведомого
мира, еще хранили в себе живую обаятельную силу и властвовали над сердцами неизмеримо
далекого потомства!
Вот и Самсонычева лавка: в обе стороны прорезала осеннюю тьму и стоит тихонько в ожидании редкого вечернего покупателя, — если войти теперь, то услышишь всегдашний запах постного масла, хлеба, простого мыла, керосина и того особенного, что есть сам Самсоныч и во всем
мире может быть услышано только здесь, не повторяется нигде.
Дальше!.. Вдруг идет за хлебом ихняя горничная и встретит и узнает!..
До этой минуты Елена Петровна только догадывалась, но не позволяла себе ни думать
дальше, ни утверждать; до этой минуты она все еще оставалась Еленой Петровной, по-прежнему представляла
мир и по-прежнему, когда становилось слишком уж тяжело и страшно, молилась Богу и просила его простить Сашу.
Все
дальше уходила жизнь, и открывался молодой душе чудесный
мир любви, божественно-чистой и прекрасной, какой не знают живые в надеждах люди.
А
дальше все в
мире, и день, и ночь, и шаги, и голоса, и щи из кислой капусты стали для него сплошным ужасом, повергли его в состояние дикого, ни с чем не сравнимого изумления.
Когда я смотрела вперед по аллее, по которой мы шли, мне все казалось, что туда
дальше нельзя было идти, что там кончился
мир возможного, что все это навсегда должно быть заковано в своей красоте.
Думал ли он о
далекой родине, о дочке, вышедшей неведомо за кого замуж, о
мире, который не знает, где теперь «слободный человек» Тимоха, пострадавший за общее дело.
Сказки эти, совершенно
далекие от действительного быта, изображающие какой-то фантастический, неясный
мир чудес и мечтаний, где все делается не по естественным законам, а по щучьему веленью да по «заветному» слову, — эти сказки, не требуя для понимания их особенного научного приготовления, пришлись как раз по плечу мальчику Кольцову.
А между тем ночь бежала и убегала своим обычным путем, и
мир начинал пробуждаться. Жизнь тихо, неслышно, но неуклонно прокрадывалась на маленький дворик. Сначала темная крышка, плотно надвинувшаяся сверху, стала будто приподыматься. Дыхание утра легко развеяло сумрачную серую тьму ночи… Небо засинело, стало прозрачнее, взгляд молодого человека уходил все
дальше и
дальше ввысь.
Мир сверху раздвигался, маня синим простором.
Я ее по целым дням носил на руках, согревал ее собственным дыханием, а она уходила от меня все
дальше,
дальше, в тот неведомый никому
мир, где сознание уже не освещает живую душу…
Снегу, казалось, не будет конца. Белые хлопья все порхали, густо садясь на ветки талины, на давно побелевшую землю, на нас. Только у самого огня протаяло и было черно. Весь видимый
мир для нас ограничивался этим костром да небольшим клочком острова с выступавшими, точно из тумана, очертаниями кустов…
Дальше была белая стена мелькающего снега.
Впрочем, глушью Ковачицу назвать было бы несправедливо: в ней находился наш корпусный штаб, почтовое отделение — словом, средства узнать что-нибудь, что делается в окружающем
мире, а главное, на обоих театрах войны и в
далекой дорогой родине.
Но теперь не видно было ничего, точно
мир кончался в двух шагах от Алексея Степановича, а
дальше был бездонный провал, и там не слышалось ни звука, и не виднелось ни огонька, ни светлого пятна.
Что ты мечешься, несчастный? Ты ищешь блага, бежишь куда-то, а благо в тебе. Нечего искать его у других дверей. Если благо не в тебе, то его нигде нет. Благо в тебе, в том, что ты можешь любить всех, — любить всех не за что-нибудь, не для чего-нибудь, а для того, чтобы жить не своей одной жизнью, а жизнью всех людей. Искать блага в
мире, а не пользоваться тем благом, какое в душе нашей, всё равно что идти за водой в
далекую мутную лужу, когда рядом с горы бьет чистый ключ.
Миру во все стороны нет конца и не может быть: как бы ни было что-нибудь далеко, за самым
далеким есть еще более
далекое. То же и во времени: нет
миру ни начала, ни конца. За тем, что было тысячи лет назад, были еще тысячи и тысячи лет без конца. И потому ясно, что человеку никак нельзя понять, что такое вещественный
мир теперь и что такое он был и что будет.
— Да, чем
дальше от людей, тем лучше, — заметил Шишкин. — Теперь в миру-то Бог весть что делается!.. Кажись, никогда еще такого не бывало… Веру, дедушка, обижают!
Трудно уверенно судить о буддизме, столь
далеком и чуждом христианскому
миру, и во всяком случае нужно отличать религиозную практику от богословской спекуляции.
Ведь не было же замечено ни Римом, ни всем тогдашним
миром, что в
далекой и небольшой Иудее совершилось безмерное по значению, единственное по важности событие — явление Христа.
Солнце — яркое, горячее солнце над прекрасною землею. Куда ни взглянешь, всюду неожиданная, таинственно-значительная жизнь, всюду блеск, счастье, бодрость и вечная, нетускнеющая красота. Как будто из мрачного подземелья вдруг вышел на весенний простор, грудь дышит глубоко и свободно. Вспоминается
далекое, изжитое детство: тогда вот
мир воспринимался в таком свете и чистоте, тогда ощущалась эта таинственная значительность всего, что кругом.
Тот же бог, облеченный в несколько иные формы, жил и в
далеком Египте. Злой бог Сет-Тифон растерзал на части кроткого Озириса, и душа
мира Изида, плача, блуждала по нильским болотам, собирая рассеченные части бога-страдальца.
Да что это — безумие больного человечества? Кошмарный бред, от которого нужно очнуться и расхохотаться? Ведь даже борясь за будущее, мы в душе все как будто боимся чего-то. Сами неспособные на радость, столь
далекие от нее, опасливо уже задаем себе вопросы: не окажется ли счастье и радость синонимом статики? Не тем ли так и прекрасно будущее, что оно… никогда не придет? (Ибсен). Как прав Моррис! «Старый, жалкий
мир с его изношенными радостями и с надеждами, похожими на опасения!..»
Невозможно вынести, чтобы
мир и человек довлели себе и чтобы не было ничего
дальше и выше, глубже и таинственнее.
Из наиреальнейшей хозяйственной основы жизни рождается
мир фантазмов, наиболее
далекий от всякой реальности.
В речах этого Гаврилова на нее пахнуло из другого
мира,
далекого и светлого, —
мира, в котором нет сомнений, в котором все живо и сильно.